Шел год, предвестник разрушений,
Я с сыном мчался по югам.
Забыв превратности лишений,
Усталость посвящал ногам.
Прекрасная Аджария горела
Копчеными телами на пляжу.
Душа под пальмами сомлела,
На Кобулети с волн гляжу.
Печаль одна – вчера поминки,
Дельфин-дитеныш здесь погиб.
Хозяин дачи без запинки
Под чачу разделил мой всхлип.
Старик-грузин, работник сельский,
Накинул просьбу как лассо.
И я решил под тост менгрельский
Слетать в прекрасный Тбилисо,
Сейчас я помню, в воскресенье
Я в поезд сел и задремал.
Проснулся от толчков и пенья,
Будил какой-то экстремал.
С акцентом, матом и тычками
Он пригласил нас на перрон.
Где с «калашами», как смычками,
Ребята щелкали ворон.
Разъезд Самтредиа, огромный,
Был весь забит порожняком.
Перрон как муравейник томный,
Пестрел людским березняком.
Грузины рявкали на русских:
«Кто здесь из подлых москвичей?»
Из злобных глаз, донельзя узких,
Летела куча кирпичей…
Мой друг - ирония печали,
Внезапно проявил себя,
Я вдруг запел, все замолчали,
О Ленинграде пел, любя.
Облеплен кучкой кахетинцев.
Откуда радость вдруг взялась?
Лезгинкой, взявшись за мизинцы,
Вдруг пара рядом взорвалась.
Светлеют лица генацвале,
На куст повешен автомат.
Как в 45-ом, на привале,
Звучит рассказ про Лениград.
Я описал Неву весною,
О белой ночи прихвастнул.
Назвал я Грузию родною,
При этом чуточку струхнул.
Но дети гор меня простили,
И полилось вино рекой.
Мы до утра с кацо допились,
Проснувшись был я никакой.
Потом старик-грузин смеялся:
«А ты хитер, парнишка, врать! »
Я с грустью с дедушкой расстался,
Он к детям ехал помирать.
А я вернулся в Кобулети,
Продолжил с сыном отпуск свой.
Вот как случается на свете,
Попьешь вина и ты – живой!